В ШВЕЙЦАРИИ

         ПОЭМА

               I

Она ушла, как сон, и с тех времен,
Как умерла, я горько поражен,
Что жив, и устраниться не умею,
И не последовал туда за нею,
Где милая, иэбавясь от оков,
Случившееся видит с облаков.

               II

В горах Швейцарии есть водопад.
Ревуший столб воды голубоват,
И радуга пластается в тумане
Над крутизной и местом бушеванья.
Она горит, под ней водоворот,
Никто постройки в пропасть не столкнет,
Но вдруг сквозь свод оранжево-зеленый
Пройдет ягненок по крутому склону.
Иль голубь жаждущий рванется вниз
Попить воды под каменный карниз
И пролетает радугу до края,
Меняющейся краскою играя.
Когда из этой огненной дуги
Ее навстречу вынесли шаги,
Я вздрогнул и уверовал мгновенно
В ее рожденье из огня и пены,
И через разделявший нас поток
Глазами обнял с головы до ног.
Виденье было так великолепно,
Что я, казалось, тотчас же ослепну,
Когда об этом умолчу и сам
Своим восторгам выхода не дам.
Уже, приблизившись к какой-то грани,
Я мучился во власти обожанья,
Уже, волнуясь за нее, стерег,
Не сбил бы ветер незнакомки с ног.
Уж думал, как бы по вине обвала
Она с обрыва в пропасть не упала.
Уже хватался за перильный брус,
Боясь, что это сон, и я проснусь.

               III

Прогуливаясь с ней по котловине,
Мы подошли к скатившейся лавине.
Как выброшенный на берег дельфин,
Лежал на брюхе снежный исполин.
Бока дымились. Он дышал стесненно.
Из синей пасти вытекала Рона.
От зноя выси были тяжелы.
Мы диких коз спугнули со скалы.
Поверенные наших тайн, наверно,
Разглядывали нас в упор две серны.
И я сказал: “И эти влюблены.
Их взоры на тебя устремлены”.
С улыбкой губы тиская до боли,
Она вдруг рассмеялась против воли,
И детский хохот, разорвавши тишь,
Порхнул шумливо, как бесстыжий чиж,
Когда ж опять вернулся к розе белой,
Ее лицо уже пожаром рдело.
Юнгфрау, снеговая дева гор,
Не так волнует вечерами взор,
Как этот, недоступный для жеманниц,
Непроизвольный, мраморный румянец,
Зажегшийся над ямочками щек,—
Правдивости смеющийся залог.

               IV

Настали удивительные дни.
Мы были безмятежны и одни.
И в первобытности и изобилье
На лодке дни и ночи проводили.
И тишь была порою такова,—
Казалось, изволеньем божества
Мы режем гладь не лодочным поддоньем,
Но по воде шагаем и не тонем.
И как бы подзывая: “Подойди”,—
Она всегда скользила впереди.
Она была озерною мадонной,
Владычицею горного кантона.
За нами разбегался пенный слой
Двойной круговоротною волной.
Вся в капельках, как к колдовской прилуш
К ней рыба из воды кидалась в руки.
И у нее, как королевы вод,
Был свой дворец и свой хрустальный грот,
Где верховодила она и смело
Могла со мною делать, что хотела.

               V

Однажды я блуждал меж антитез,
Небесный ангел ли она иль бес,
И несколько позднее в этом панне
Принес чистосердечно покаянье.
Вот дело было как. Из валуна
Часовня Теллю сооружена.
Мы подошли к скалистому обрыву.
Она сошла и крикнула шутливо:
“Я вас люблю”,— вертясь живей юлы,
И оттолкнула лодку от скалы.
Как опишу я, что со мною стало,
Пока я удалялся от причала?
Тоска и ликованье, буря слез,
Восторг и неотвеченный вопрос,
Всерьез ли это или же в насмешку,
В моей душе теснились вперемежку.
И я не знал, по озеру ль плыву,
Или в заоблачную синеву,
Теченьем ли от прибережных галек
На середину увлекает ялик,
Или я ввысь прокладываю путь,
И встречный вихрь мне разрывает грудь.
И лишь тогда заметил я, что — в лодке,
Когда подплыл по озеру к середке,
И с противоположного конца
Потребовали к берегу гребца.

               VI

Часовню Телля окружает лес.
Над ней высокий каменный отвес.
Кругом краса и тишь. Подножье входа
Ступеньками зачерпывает воду.
Здесь было нами произнесено
Все, что переполняло нас давно.
Здесь колыхались рыжие извивы
Трех сосен, отразившихся с обрыва.
Здесь, задохнувшись после первых фраз,
Мы от воды не поднимали глаз
И видели в волнующейся раме
Свои изображенья под ногами.
Хоть в жизни оба эти существа
Еще соединяли лишь слова,
Качая отраженья, как фелуки,
Волненье им соединяло руки.
И ветреного полдня суета
Им приближала лица и уста.
Ах, как вода, играя и лукавя,
Была провидицей в своей забаве!

               VII

Однажды, снизу обходя ледник,
Мы с ней проникли в ледяной тайник,
Разглядывая светлые ледышки,
Стояла спутница моя в одышке.
Ее прическу убелил мороз.
Пушистый иней лег вокруг волос.
Как бы из недр взволнованной породы
Живые слезы капали со свода
Так часто, что немного погодя
Она закуталась, как от дождя.
Когда я увидал, как от капели
Росинки в волосах у ней горели,
Когда увидел, как на ней хорош
Фигуру облегавший макинтош,
Когда взглянул в ее глаза святые,
Я стал молиться ей: “Ave Maria!”
Она зарделась, словно маков цвет,
И спину повернула мне в ответ.
Я видел, как она на лед дышала
И чье-то имя пальчиком писала.
И вдруг услышал: “Если на роду
Мне писано за мягкость быть в аду,
Я, заживо вмороженная в льдину,
Как солнце, в этом тайнике застыну,
О, если б тот, кто в жизни был мне мил,
Меня тогда дыханьем растопил!”

               VIII

Пересечем лесистые бугры.
Поднимемся на снежный верх горы.
Здесь нет лесов, и веянье прохлады
Разносит звон пасущегося стада.
Садится солнце, сумрак в глубине,
Но долго-долго выси гор в огне.
Здесь через пропасти, как привиденья,
Бесшумно переносятся олени.
И парой крыл орлы сквозь бирюзу
Бросают тень на облака внизу.
Пойдем и совершим туда подъем,
И если мы обратно не придем,
Пускай о нас распространятся слухи,
Что на прогулке нас украли духи
Или что сами мы на Млечный Путь
Вступили и идем куда-нибудь,
Оставив по себе одно преданье
Среди созвездий иди на Монблане.

               IX

Едва ли кто слыхал о перевале,
Где духи гор, бывало, ночевали,
Как лебеди, рассевшись тяжело
И головы запрятав под крыло.
Едва ль имеет кто-нибудь понятье
О горной хате на отлогом скате,
И сколько роз под окнами цвело,
И сколько вишен торкалось в стекло,
И сколько соловьиных гнезд торчало,
И сколько звезд молчало и мерцало
В часы, когда с раскатом их рулад
Ночами состязался водопад.
И сколько стад под нами и над нами
На пастбищах бренчало бубенцами.
Едва ль еще кому-нибудь вдомек,
Где затерялся этот уголок,
Который то ль стерег угрюмый траппер,
То ль крыльями своими демон запер,
Раскинувши их от скалы к скале
В глухом ущелье, лучшем на земле.

               X

Но слишком живописны были выси
В пахучем и смолистом кипарисе.
И надо было пресыщенья ждать,
Как выкупа за эту благодать.
Однажды под садовою оградой
Сидели мы внизу у водопада,
Где бушевал его могучий сброс,
За чтеньем книги, книги, полной слез.
Внезапно на какое-то мгновенье
Я поднял голову, прервавши чтенье.
Как неземной, задумавшийся дух,
Она сидела, обратившись в слух.
Вдруг свежий ветер, налетевший сзади,
В лицо ей бросил сбившиеся пряди.
Я с силою к себе ее привлек,
Целуя в распушившийся висок,—
Вдруг повалили разные напасти —
Стремительно надвинулось ненастье.
Как грива, растрепался водопад,
На нас обрушив ледяной ушат.
Мы вымокли. Запахло, как в подвале.
С тех пор мы вместе больше не читали.

               XI

С тех пор она, стесняясь и дичась,
Грустнее становилась каждый час.
Все чаще забывалась на аллее,
Закинув руки с мукою за шею
И устремив отсутствующий взор
Куда-нибудь на небо иль в простор.
Все более, подобно хворой птичке,
Утрачивала прежние привычки.

               XII

Тогда я, видя, как она убита,
Оправдываться стал в свою защиту
И что-то искреннейше плел и плел
Про берег речки и ольховый ствол,
Из-за которого зарей в тумане
Я наблюдал ее возврат с купанья.
Про плеск воды и шелест камыша,
И хруст песка и шорох голыша,
Что в заводи белела так кувшинка,
Как будто на перилах за кабинкой
Сушила горничная простыню,
Что я лишь их в случившемся виню,
И, что хоть я ничуть не соглядатай,
Мне грусть ее — достойная расплата.

               XIII

Уж я сказал,— краснея от стыда,
Она о том не знала никогда
И безотчетной краской походила
На пышущее изнутри кадило.
Как бы стараясь уголек раздуть,
Смущенье ей приподнимало грудь.
Так и сейчас. Казалось, предрассудок
Спалит на ней венок из незабудок,
Так стала от стыда она ряба,
От подбородка вспыхнувши до лба.
Все это было точно голос детский,
Раздавшийся средь лжи великосветской,
И только не присутствовала мать,
Чтобы ребенка горе унимать,
Да в кругозоре ночи беспредельной
Недоставало песни колыбельной.

               XIV

Быть может, с ангелами в вышине
Сейчас ты тужишь о своей вине
И говоришь им на своем примере
О грешнице, о случае в пещере,
Или об ослепляющей мечте,
Или о перепуге в темноте,
Иль о карающем господнем громе.
Или о том, как в утренней истоме,
Среди ночных бесед, в какой-то миг
Рассвет нас неожиданно застиг
Под зарослями в высохшем протоке,
Где спали мы, прижав друг к другу щеки.
Об этом ты? Про утреннюю рань?
И — ангелам? Не надо, перестань!
Не кайся перед ними и не сетуй!
Какое искушенье слушать это!
Когда ты исповедуешься им,
Жар сказанного непереносим.
Ах, если бы и я не ведал тлена
И ангелом носился по вселенной
И, лучезарный, став во весь свой рост,
Мог головою доставать до звезд,
О, как охотно все невероятья
Я 6 отдал за одно твое объятье!

               XV

Гроза прошла. Как бы в самозащите,
Она второю вышла из прикрытья.
От пастбищ пар клубами к небу шел,
Как будто гром ударил в суходол,
Еще по-утреннему было сыро,
И туча тлела радугою мира.
Ей было странно: так же, как вчера,
Дышали розы, высилась гора.
Она дивилась радуги сиянью
Столь необычному такою ранью,
И неба голубому молоку,
И месяца бледневшему кружку.
В ней было все так сдвинуто и ново,
Что и кругом она ждала иного.
Вдруг, проходя по каменной гряде,
Она себя увидела в воде.
В спокойном зеркале озерной глади
Белела девушка в простом наряде.
Была до дна недвижна глубина,
И девушка отчетливо видна,
И волосы, и губ ее кораллы,
И бледный облик, как вода, усталый.

               XVI

Мгновенья есть,— настанет тишина,
Ждут соловьи, чтобы взошла луна,
Листва замрет без шелеста над крышей,
Ручьи стараются струиться тише,
И у звезды такой разумный вид,
Что, кажется, вот-вот заговорит.
Мгновенья есть, когда из-за тумана
Показывается лицо Дианы.
Тут соловьи и поднимают свист,
И воздух вдруг становится смолист,
И начинают петь ручьи по склонам,
И шелест разбегается по кленам,
И вот шумит и ясеней листва,
И лишними становятся слова.
В минуты эти предают забвенью
Обиды, промахи и прегрешенья.
В одну из этих редкостных минут,
Оглядывая горный свой приют,
Мы обо всем на свете понемногу
Беседовали тихо у порога.

               XVII

Как жаворонок в высях на заре,
Звонил порой отшельник на горе.
Прислушиваясь раз к его трезвону,
Она мне предложила убежденно:
“Расскажем старцу. Пусть он разберет.
Мне больше не по силам этот гнет.
Пусть обречет меня огню и муке
Иль на любовь соединит нам руки.
Пусть снимет с нас обоих этот грех.
Я жить привыкла честно, без помех”.
Она пошла переодеться в сени
И вышла. Это было превращенье!
Она надела платье этих мест,
С корсажем и шнуровкою невест.
От неожиданности я вначале
Не узнавал швейцарки под вуалью.
На голове, венчая черный ток,
Качался проволочный мотылек.
Две чайных розы, только что из вазы,
Смотрели из-под падавшего газа.
Я вел ее, волнуясь, как на бал,
И к мотыльку на шляпке ревновал.
Дай, думал я, подглядывая с краю,
Крыло я этой бабочке сломаю.
Но не было мне радости вдвоем:
Предчувствия мрачили наш подъем.
Когда я сверху посмотрел в долину,
Сосновый домик в заросли жасмина
Чернел, как гробик, а вишневый сад,
Как кладбище в селе, печалил взгляд.
Каким все сверху показалось слабым,
Каким ничтожным по своим масштабам.
Так вот она, пещера изо льда!
Так вот они, хваленые стада!
Печально я карабкался по круче
И вижу, как сейчас: утесы, тучи,
Орлов на леднике, кровоподтек
Садящегося солнца, лес у ног.
И след косых заносов: снег и ельник,
Где путников откапывал отшельник,
Крыльцо и крест, и старца самого,
И сенбернара, и синиц его.
Где это все? Я старше стал и строже,
И вместе все теперь на сон похоже.
Но помню пальчика ее ледок,
Когда я надевал ей перстенек,
И дрожь ладони при моем пожатье,
И луч зари на каменном распятье.

               XVIII

Луга, долины, рощи и потоки,
Не жалуйтесь мне, как вы одиноки!
Не говорите мне, что я бедняк.
Я оглушен, со мной и так столбняк.
Я упаду без чувств и в летаргии
Опять черты увижу дорогие.
И светлый взор, и нитку черных бус,
И вытянусь навстречу и проснусь.
Опять проснусь, опять недоуменно
Спрошу, куда я эту тяжесть дену.
Опять слоняться буду и в тоске
Писать родное имя на песке.
Или в знакомой заросли жасмина
В недвижности, задумавшись, застыну,
Как неудачник, потерявший клад
И шарящий в пространстве наугад.

               XIX

Под окнами ночами неустанно
Переговариваются фонтаны.
В садах неистовствуют соловьи,
И месяц светит в комнаты мои.
Когда без жизни, вроде рыбы снулой,
Я пробуждаюсь от ночного гула,
И слышу плеск, и подхожу к окну,
И вижу за деревьями луну,
Все это в сердце растравляет раны.
Я смерти жду, и скоро тенью стану,
Но это не конец, и я живу,
И плач фонтанов льется в синеву.

               XX

Когда я мыслью погружен в былое,
По-разному я этот образ строю.
То наклоняется она ко мне,
Меня внезапно разбудив во сне,
То близ меня, задумавшись и хмуро,
Рассматривает книжную гравюру,
То в горы пред собой вперяет взгляд,
То, шествуя со свитою ребят
С величественным видом королевы,
Подходит с сельской детворою к хлеву,
То дремлет под платанами в тени,
То гости в домике, то мы одни,
То лунный свет деревьев тени движет,
То зарево заката Альпы лижет!

               XXI

Как только ночью вызвездит, иду
К воде, на каменистую гряду.
Последний мой и незавидный жребий:
Созвездьем Лебедя пленяться в небе.
Найду и мысленно держу полет
За ним в бездонный черный небосвод.
Проходит жизнь, и, видно, ниоткуда
Я больше облегченья не добуду.
Где б ни был я, что б ни произошло,
Мне больно знать и помнить тяжело.
Но иногда я о далеком крае
Со слабою надеждою мечтаю,
Где б я разбитым сердцем овладел
И положил его тоске предел.
Где летней ночью водяные хляби
Окрасит месяц золотою рябью,
И где душа, не дожидаясь дня,
Тихонько ночью выйдет из меня.